Охота к перемене мест. Повести и рассказы - Братья Швальнеры

Тяжелые болезни и постоянные недомогания, из-за которых Мисима не принимал участия в играх сверстников и часто пропускал школу, тоже наложили неизгладимый отпечаток на личность будущего писателя. Мисима рос впечатлительным и одарённым ребёнком, много времени проводившим за чтением книг. Привилегированную школу он закончил с отличием, получив из рук [битая ссылка] японского императора серебряные часы»…

Всю обратную дорогу до дома Николай только и делал, что переваривал прочитанное, то и дело примеряя к себе образ великого японца. Из всего, справедливости ради надо сказать, наиболее всего подходило ему то обстоятельство, что рос он впечатлительным ребенком – как и любой из нас. И именно по причине этого, сингулярного, сходства с великим писателем, отчего-то показалось Николаю, что, если бы не наплевательское отношение к нему со стороны родителей, все могло бы быть иначе – он тоже мог увлекаться японской поэзией, кабуки и но, окончить школу с отличием и даже часы из рук японского императора могли бы достаться ему, а не Хираоке Кимитаке.

Позабыл – или упустил – он в этих рассуждениях то, что жил совсем не в Японии. Что в русской литературе и истории примеров личностного роста и духовной полноценности ничуть не меньше, а даже больше, чем в культуре иных стран, в том числе богатейшего и духовно пресыщенного Востока; что не от родителей, а от самого человека зависит его личностный рост и развитие. Но самое главное и печальное во всем случившемся с ним в этот день состояло в том, что он стал подвергать ревизии свою собственную судьбу в историко-культурном контексте – в душу его заронены были зерна неудовольствия родительским воспитанием и обстоятельствами времени и места. Он страстно пожелал отрешиться от предков своих, от корней своих – по мотиву их уродливости, бескультурья и безучастности по отношению к нему самому и его судьбе…

Он чувствовал происходящие внутри него перемены, но еще не понимал, насколько фатальными они могут стать для него…

Однажды Мисима пошел на охоту.

Его пригласил Михалыч. Причем, что интересно, раньше он почему-то никогда не приглашал его подобные вояжи. На разумный вопрос Николая, что же побудило его позвать в спутники человека, особой страстью к охоте не отличавшегося, Михалыч ответил в лучших традициях самурайской культуры:

– Только храброго ронина позвать на охоту могу. Иные вовсе не годятся для этого.

Невероятно воодушевленный не столько приглашением, сколько его филологическим окрасом, пришел Мисима домой.

– Собери меня в дорогу. В долгий путь отправляемся с Оаке-саном нынче же вечером.

– Че? Куда это ты собрался? Нажрался опять?

– Дура ты! На охоту с Михалычем пойдем.

– Ой, – Нина обмерла. – На кого пойдете-то?

– Михалыч сказал, что на куропаток, но, если доведется, и медведя завалим.

– Ага, конечно, как бы он вас не завалил, герои тоже мне.

– Молчи, женщина.

Прислушалась Нина к совету мужа – недавняя встреча с кулаком супруга все еще свежа была в памяти.

Вечером пошли. За Ясаковым была обширная болотистая местность, заросшая редким лесом и камышами. В этой-то глуши, согласно многолетним наблюдениям Михалыча, и гнездилась толстая куропатка.

– Значит, смотри, – когда приятели обошли лес краем болота и засели в кустах не доходя до чащи, учил Михалыч своего юного спутника, – сейчас Полкана отправим в болото. Он их шуганет, они-то и взметнут. И тут короче говоря, смотри в оба да успевай стрелять. Все понял?

Мисима кивнул. Краткий курс артподготовки они с Михалычем прошли еще за неделю до славного похода на грозного крылатого соперника, так что интеллект самурая не опасался этой исконно русской забавы. Даже напротив – Мисима как бы тяготел к подобного рода занятиям, полагая их свойственными настоящему мужчине и воспитывающими боевой дух.

Ну да сказано-сделано. Пес опрометью бросился в самую топь, и спустя некоторое время стая куропаток как по команде взметнула ввысь, оставляя за собой трассирующие следы.

– Стреляй! – крикнул Михалыч, вскидывая ружье.

Неподготовленный взгляд малоопытного в делах охоты самурая поначалу не позволил с такой же прицельностью, как у Михалыча, подстрелить шуструю птицу. Но очень скоро сноровка Николая взяла свое – и, поверженные выпущенными им пулями, одна за другой птицы стали падать ниц с заоблачной высоты. Полкан метался между сыпавшейся с неба как из рога изобилия добычей, не зная, какому из охотников отдать предпочтение. Очень скоро у ног охотников скопилась груда подстреленной дичи. Михалыч ликовал. Мисима скромно улыбался.

Стали собирать птицу в мешки. Заметили отсутствие пса.

– А где это наш Полкан? – осмотрелся Михалыч. – Полкан! Подь сюды, дурак старый!

– Я схожу, – и Николай исчез в чаще леса.

Брел недолго – минуты три. Как вдруг натолкнулся на Полкана, стоявшего как истукан между деревьями.

– Полкан! Ты чего? Пойдем, хозяин заждался.

Пес не реагировал. Обычно подвижный и игривый, он стоял буквально как вкопанный.

– Полкан! Ты оглох?

Мисима подошел ближе и присел на корточки рядом с четвероногим охотником. Потрепал его по холке.

И обратил вдруг внимание на его взгляд – Полкан смотрел в одну точку, за следующим рядом деревьев. «Что же там?» – и сам самурай бросил храбрый взгляд воина туда, куда его недавно бросил пес.

Клянусь Фудзиямой, такого шока Мисима не испытывал, даже когда сорвался с ручного тормоза комбайн, под которым он лежал, и едва не придавил его в поле в разгар уборочной страды. Перед его глазами стоял огромный, трехметровый медведь.

Раньше самурай видел огромных хищников только на картинках – и потому ко встрече с ним лицом к лицу никак не был готов, хотя бравады ради и похвалялся перед супружницей.

Полкан оказался умнее своего разумного друга – завидев зверя, он соблюдал абсолютную тишину, зная, как охотник с многолетней практикой, что издавать в его присутствии лишние шумы – означает привлекать совсем даже не нужное внимание. А вот Мисима, поскольку собачьего опыта не имел, с перепугу заголосил во все горло:

– Михалыч! Каюк! Дергаем! Медведь!!! Медведь!!!

Полкан не так испугался медведя, сам внешний вид которого произвел на маленького песика скорее приятное с эстетической точки зрения впечатление величественности и силы, как испугался голоса Мисимы, напомнившего звук иерихонской трубы. Покинь они сейчас поле сражения, внимания мишки можно было и не привлечь, тихонько убравшись с добычей восвояси. Но теперь – это стало ясно по налитым кровью и обращенным в сторону путников глазам медведя – контакта не избежать.

Охотники бросились со всех ног, когда при виде Михалыча настиг их звериный вопль – то разразился кровожадным и не обещавшим ничего хорошего рыком медведь, высвобождая наружу свою хищную сущность и недоброжелательные намерения.

– Твою мать! – Михалыч понял, в чем дело, бросил всю добычу и опережая остальных, с прытью, коей позавидовал сейчас Мисима, бросился наутек.

Неизвестно кто громче орал – медведь или охотники, поддерживаемые лаем Полкана, но, пересекая болото, распугала эта группа остальных куропаток, решивших, самое страшное на сегодня позади и примостившихся на ток в густых зарослях сырого камыша. И, несмотря на то, что грузный и голодный медведь не проявлял такой прыти и отстал уже через несколько метров, предпочтя встрече с охотниками встречу с брошенной наспех добычей горе-самураев, успокоились последние только у деревни.

Потом шли и долго думали, что соврать, чтобы не прослыть в глазах односельчан трусами. Молчал Николай – особенно ему важно было сохранить репутацию, но и врать он не был приучен, а потому тяжко ему было это обсуждение. Все варианты, что предлагал Оаке-сан (он же Михалыч), казались Николаю (он же Мисима) бредовыми и непорядочными. А потому обратиться за советом он решил к Синдееву, чей практический ум наверняка нашел бы выход из этой сложной ситуации. На том и порешили – Михалыч пошел домой, а Колян к Синдееву.

Семеныч бухал.

– Заходи, Колян, бери стакан.

Сегодня с особенной яростью потреблял Николай льющееся в изобилии саке. Настолько велико было огорчение его, что решиться рассказать о нем мог он только во хмелю.

– Ну, чего случилось? – когда уже порядком напились, спросил Синдеев. Про себя Колян решил звать его «учителем» – шифу. А мысленно обращался к нему не иначе чем с приставкой «доно», что в лучших самурайских традициях иллюстрировало наивысшую степень уважения.

– Да ты понимаешь, мы с Михалычем на охоту пошли…

Синдеев сплюнул под ноги – он не любил старого сквалыгу.

– Опять ты с этим петухом тухлодырым якшаешься… Говорил же тебе…

– Я думаю – ну охота, чего… Мужское же дело-то!